(Мистер Фиш уже предвкушал, какие он тут выдвинул бы возражения, какие отыскал бы изъяны, — студентам до такого ввек не додуматься.)

— Так как, если даже признать, что модели поведения передаются из рода в род, как, скажем, родовые болезни и родовые черты, нельзя быть уверенным, что характер любого человека предопределен, начиная со дня его появления на свет. У кого из великих людей были великие сыновья? Таких можно пересчитать по пальцам. И тем не менее осуждать человека прежде, чем он в чем-либо провинится, гнусно. А расовые предрассудки основаны на отрицании свободы воли и моральной ответственности. Сколько ирландцев у нас в классе?

Половина учеников подняли руки, в том числе и парень по фамилии Коган — с виду то ли еврей, то ли ирландец. Мистер Фиш решил, что тот шутит, ан нет.

— Позвольте мне в этом месте нашей беседы заметить, — сказал мистер Фиш — его порадовала остроумная, как ему мнилось, выходка Когана и добродушное настроение класса, — что кое-кто из моих лучших друзей — ирландцы…

Он рассчитывал насмешить класс, но до парней шутка не дошла.

— …а кое-кто — антисемиты, и что же мне теперь делать?

Парни были заинтригованы, но с ответом затруднились.

— Двое из современных писателей, чье творчество вызывает у меня наивысшее восхищение, — ирландцы, и я, пожалуй, рискну утверждать, что, будь они не ирландцами, а англичанами, им бы великими писателями не стать…

Слова его ничего не говорили ни уму, ни сердцу студентов. И мистер Фиш решил привести другой резон.

— Рассмотрим, — сказал мистер Фиш, — утверждение мистера Мерфи, что у евреев вероломство передается из рода в род.

Мистер Фиш моментально набросал на доске весьма приблизительную карту Ирландии. Вдохновлял его Джеймс Джойс.

— Если уж в наших умозаключениях исходить из предрассудков, то эта карта зримо свидетельствует о вероломстве ирландцев. Писатель, о котором я говорил выше, однажды написал, что вся Ирландия воюет со всей остальной Ирландией. Он имел в виду раздор между Ирландией и Ольстером.

Мистер Фиш показал на карту.

— Про ирландцев те, кто их не любят, могут сказать, что вероломство у них в природе. Их потуги освободиться нередко были подорваны, а то и сорваны из-за предательства ирландцев. Сам я, — мистер Фиш выдержал паузу, — продукт русско-еврейского разлива, точнее, разброда. Я горжусь моими предками: они создали Библию и другие великие книги замечательной духовной, нравственной и художественной силы, которые служили основой западной культуры последние две тысячи лет, — это по меньшей мере. Среди моих предков — предмета моей, пусть и не личной, гордости — еще в ту пору, когда чуть не вся Европа поклонялась камням и деревяшкам, были ученые, поэты, пророки и вероучители; нет, я не ставлю вам лыко в строку — вашей вины в том, что ваши предки были дикарями, ползавшими по болотам в поисках кусков торфа или чего-то в этом роде, нет. Все так, и тем не менее я, как ни стыдно, должен признаться — среди моих предков тоже затесался дикарь.

Тут мистер Фиш призвал класс обратить внимание на его выдающиеся скулы и широко расставленные глаза.

— На моем лице оставил свой след монгол-насильник. Какой-то монгольский дикарь изнасиловал одну из моих прабабок. Еврейская община обязывала мужчину признать такого ребенка, плод насилия, своим; и я, как — увы и ах! — постоянно напоминает мне зеркало, еврейско-монгольская помесь. Но тут встает весьма существенный вопрос: вполне вероятно, что монголы — предки американских индейцев, а они и только они — коренные жители этой страны, нашей страны Америки. Следовательно, я вправе утверждать, что я — согласно расовым критериям — индейского разлива, точнее, разбоя. И американец на сто пятьдесят процентов. А значит, я вправе сказать вам, мистер Мерфи: раз вам не нравятся те, кто здесь живут, не пошли бы вы, откуда пришли.

Порадовал этот вывод класс или ужаснул, трудно сказать.

Прозвенел звонок, урок закончился. Четверо моряков сгрудились у стола мистера Фиша — они разгорячились, им не терпелось обсудить проблему детально. Все были настроены по-боевому. Мистер Мерфи тоже ждал своей очереди поговорить с мистером Фишем.

— На юго-западе дела обстоят получше, — сказал парень из Техаса. — Там браки между евреями и белыми в порядке вещей, там это никого не колышет…

— У меня у самого смуглая кожа, — сказал мистер Фиш, — но я понимаю, что вы хотели сказать (по правде говоря, техасец просто-напросто хотел подладиться к нему ну и заодно заклеймить прогнивший, погрязший в пороках Восток).

— Еще один час пропал даром, — сказал мистер Фиш — он тем временем собирал книги и тетради, готовясь покинуть класс вместе с четырьмя студентами. — А знаете ли вы, — обратился мистер Фиш к одному из них, — что многое из сказанного мной сегодня в классе — всего-навсего многоглаголание, рационалистическое умствование (глядя на недоуменные лица моряков, он подыскивал слово попонятнее), спустя некоторое время я стал жонглировать фактами, словами.

Тут мистер Фиш заметил, что Мерфи стоит в стороне — все еще ждет своей очереди поговорить с ним.

Мистер Фиш попрощался с парнями, и Мерфи приблизился к нему.

— Сэр, — сказал Мерфи, — с какой стати они включают такие тексты в учебник? Смутьяны — вот они кто.

Они уже шли по городку, вокруг сновали студенты, переходившие из одной аудитории в другую.

— Мистер Мерфи, — сказал мистер Фиш, — что бы вы там ни говорили, мне, в сущности, до этого дела нет. Однако говорить такие вещи не следует. Это же глупо. Даже если ваши утверждения верны, все равно высказываться подобным образом — глупо, и, если вы позволите себе нечто в этом роде в классе другого преподавателя, вас, по-видимому, ждут неприятности. Не имею представления, позволяют ли здешние установки выражать расистские взгляды, но предполагаю, что предавать их гласности в классе запрещено.

— Я против вас ничего не имею, — сказал Мерфи, — я от вас не видел ничего плохого.

— Рад, что вы так думаете, — сказал мистер Фиш, — но меня только что осенила любопытная мысль: если бы я сообщил о ваших высказываниях вашему командиру, вам грозили бы неприятности, вам явно недостает такта и осмотрительности — ну какой из вас офицер? Полагаю, мой долг сообщить о ваших высказываниях вашему командиру, но я, конечно же, ничего такого не сделаю.

— Спасибо, — сказал Мерфи — он насупился: был явно озабочен. — Но им бы не след включать в учебник такие тексты.

— В учебнике нет ничего, что давало бы основания для нареканий, — сказал мистер Фиш. — Мне пора идти, но прежде я хочу задать вам еще один вопрос, и вот какой: я еврей, вы в открытую оскорбили мой народ, почему же я не сообщаю о ваших высказываниях?

— Я уже сказал — я знаю, что и среди евреев есть приличные люди, — буркнул Мерфи.

— Ответьте на мой вопрос, — упорствовал мистер Фиш, — почему я не сообщу о ваших высказываниях вашему командиру — ведь это, по всей вероятности, мой долг.

— Не знаю почему, — сказал мистер Мерфи.

— Вот и я не знаю, — сказал мистер Фиш, он уже вернулся домой: поджидать, когда на него нахлынет — а она не заставит себя ждать — тревога, порожденная всем, что творилось последние пять тысяч лет.

Бернард Маламуд

Заклятие

Пер. В. Пророкова

Фогель, писатель, получил от Гэри Симеона, будущего писателя, очередное письмо, и как всегда с просьбой. Тот писал прозу, но имени еще не заработал. Из уважения к коллегам Фогель обычно хранил их письма, однако искушение не включать в этот список Симеона было велико, несмотря на то что он уже начал публиковаться. Я не считаю себя его наставником, хотя он и называет себя моим учеником. А чему я его, собственно, научил? Все-таки он положил письмо в одну из папок. Ведь прежние его письма я сохранил, подумал он.

Эли Фогель был писателем не хуже многих, однако не особенно «удачливым». Слово это он недолюбливал. Темп его работы был ограничен медлительностью походки — наслаждаться жизнью приходилось, превозмогая одышку. За пятнадцать лет — две с половиной книги, из которых половина — тоненькая книжечка малозначительных стихов. Хромота моя символична, думал он. Ногу он повредил в юности — упал с велосипеда, впрочем, в наращенном ботинке хромота была заметна гораздо меньше, чем когда он ковылял босиком. Он шел по жизни с трудом, потому что ему многого не хватало. Например, Фогель жалел, что так никогда и не женился, и все из-за того, что целиком отдавал себя работе. Одно другого вовсе не исключает, но, по мне, либо что-то одно, либо — ничего. Он был в некотором роде маньяк. Жизнь это упрощало, но и обедняло. И все же жалостью к себе он не мучился. Фогеля, пожалуй, даже забавляло то, что героями обоих его романов были мужчины женатые, обремененные семьей, и причиной их мук были не увечные члены и не неизбывное одиночество. Меня выручает богатое воображение, думал он.